Вернись из полета [сборник 1979, худож. С. Л. Аристокесова] - Наталья Федоровна Кравцова

Женя верила в то, что она «везучая» и с ней ничего не может случиться. Еще вчера, как-то между делом, она продекламировала стихи Суркова:

Под старость на закате темном,

Когда сгустится будней тень,

Мы с нежностью особой вспомним

Наш нынешний солдатский день…

Мне вспомнилось отступление. Ненастный, дождливый день. Мы собрались в каком-то сарае и ждали, когда кончится дождь, чтобы идти на полеты. Женя сидела прямо на соломе, поджав под себя ноги, прислонившись к стенке сарая и слегка откинув голову.

— …Когда Тристану сказали, что приплыл корабль с черными парусами, он тяжело вздохнул, в последний раз прошептал имя Изольды и умер…

У Жени был нежный и певучий голос. Она могла говорить часами, не уставая. Негромко, неторопливо, иногда умолкая, чтобы мы могли прочувствовать то, о чем она рассказывала.

Шумел дождь, стучал о доски сарая. Протекала дырявая крыша. Веселые струйки воды, танцуя, падали вниз и исчезали в соломе. Тесно прижавшись друг к другу, мы сидели, полулежали на сырой соломе, в промокших комбинезонах, не замечая дождя и холода, забыв о войне и отступлении. Перед нами поблескивало море и вдали на волнах качался корабль…

— Женя, расскажи еще что-нибудь!

— О Нарциссе.

— Нет, лучше сказку…

Женя любила рассказывать. Она знала множество сказок, мифов. Но с особенным удовольствием говорила она о звездах, о таинственной Вселенной, у которой нет ни начала, ни конца. Иногда в полете в свободную минуту она неожиданно обращалась к летчику:

— Посмотри, видишь — справа яркая звезда? Это Бетельгейзе…

И рассказывала об этой звезде, вспоминая древний миф об Орионе.

Женя не сомневалась в том, что после войны снова вернется в университет, чтобы заниматься астрономией, любимой наукой, которой решила посвятить свою жизнь. Войну она считала временным перерывом. На войну она просто не могла не пойти: это был ее долг…

— Наташа, вон костер — видишь? — сказала Нина, когда мы приблизились к цели.

Я и сама увидела его. Я искала глазами это место уже давно. Но был ли это тот самый костер? В стороне, чуть левее, еще один и еще… А где же тот? Или тот уже погас?

Через день началось большое наступление в Крыму. Был апрель. Мы двигались вперед, на запад, пролетая над местами боев, над искромсанной, насквозь простреленной землей. И где-то на этой земле, недалеко от Керчи, среди разбитых танков, машин, среди обломков самолетов, воронок и траншей осталась неизвестная могила наших девушек…

Ларионовна

Полетов нет. Дует норд-ост, штормит Азовское море. Ночью слышны глухие удары волн, разбивающихся о берег. Завывает ветер, будто пес скулит во дворе.

В небольшом домике, где размещается наша эскадрилья, тепло. Хозяйка с вечера натопила печь.

Вздыхают во сне девушки. Тоненько попискивают мыши. Осмелев ночью, они лазят по нарам, по одеялам. Мне не спится. Рядом окошко. Я смотрю, как мчатся по небу серебряно-черные тучи. Луна то прячется за ними, то выплывает, яркая, словно новенькая блестящая монета.

И вспомнился кусочек раннего детства. Мне три года. Вечер. Я стою на диване, а мама надевает на меня платьице, натягивает чулки. За окном — круглая луна. Такая же, как сегодня. Я смотрю на нее сонными глазами. Мне хочется спать. Но мы собираемся куда-то ехать. Кажется, в другой город. И спать нельзя…

…Стук в дверь. Вбегает дежурный.

— Тревога! Подъем! Штормовой ветер — все на аэродром!

Наша хозяйка, Ларионовна, уже встала, будит нас.

— Вставайте, вставайте, девочки, по тревоге вызывают…

Мы вскакиваем, зажигаем свечки, коптилки. Суматоха. Кто-то хватает чужой комбинезон, путает сапоги. Слышен чей-то истошный крик: из рукава комбинезона выпрыгнул мышонок.

Ларионовна смотрит, как мы толчемся в небольшой комнатушке, мешая друг другу, и подсмеивается над нами:

— Вера, Вера, да ты же брюки надела задом наперед!

— А, Ларионовна, какая разница?

Потом она исчезает и, когда мы уже выходим, одетые, на улицу, сует нам в карман лепешки:

— Там проголодаетесь, берите, берите…

К самолетам идем пешком по густой грязи. Машиной не проехать — увязнет. До утра дежурим на аэродроме. Шквальный ветер раскачивает самолеты. Наши бедные По-2 дрожат и напрягают свои деревянные мускулы, а мы стараемся удержать их на месте.

Утром ветер немного стихает, и мы бредем через аэродром обратно. От налипшей грязи ноги кажутся пудовыми.

Тащимся молча. Только Вера Белик не в настроении. Всегда спокойная, уравновешенная, она сегодня ворчит, ругает погоду и все на свете. Ругает шутя, для облегчения души. А войдя в дом, вдруг валится на нары и громко плачет:

— А-аа…

Странно смотреть на нее: по лицу катятся слезы, а сама она смеется. Над собой. И мы понимаем — просто она устала. Устала от бессонных ночей, от напряженных полетов с вечера до утра, устала от зениток, от ветра, от густой грязи. Это пройдет, нужно только хорошенько выспаться.

Прибегает шестилетний Витька, сын Ларионовны. Раскрыв рот, удивленно смотрит на Веру.

— Тетя Вера, почему ты плачешь?

Она смотрит на него сквозь слезы.

— Я не плачу, я смеюсь…

— Нет, ты плачешь! Тебя ранили?

Ларионовна забирает Витьку, но он капризничает, сопротивляется.

— Нет, она плачет…

Мать шлепает его и отправляет в чулан.

— Им отдыхать надо, не мешай!

Пересыпь — небольшой рыбачий поселок на берегу Азовского моря. Через него идет дорога от Темрюка к Керченскому проливу.

Мы прилетели в Пересыпь осенью, когда наши войска, освободив Таманский полуостров, вышли к морю. В поселке всего две улицы. На окраине — пустырь, кое-где пересеченный неглубокими балками. Здесь, на обрывистом берегу, стояли наши самолеты. Отсюда мы летали бомбить Крым.

Зимой Пересыпь выглядела уныло. Земля только изредка и ненадолго покрывалась снегом. Глухо шумело море, холодное, неприветливое. Мчались на запад низкие рваные облака, над пенистыми гребнями волн с криком носились чайки. Мы спускались с крутого берега вниз, на узкую песчаную полоску у самой воды. Иногда море выбрасывало на берег трупы людей. Кто были эти люди, никто не знал. Мы забрасывали трупы песком и обкладывали камнями.

Полгода, которые мы провели в Пересыпи, запомнились сложными и тяжелыми полетами на Керченский полуостров, непролазной грязью на аэродроме, низкой облачностью и штормовыми ветрами.

Наша эскадрилья занимала крайний домик в поселке. Хозяйка с готовностью освободила для нас все три комнатки и кухню, перейдя с семьей жить в тесный чулан.

На вид ей было лет под шестьдесят. Маленькая, сухонькая, с глубокими морщинами на худом лице и потрескавшимися руками рыбачки, она удивляла своей неутомимостью. Звали ее Домна